В баснях Ридендиаболо это можно найти. «Пресноводный Полип, презирая своё морское существование, очень хотел жить на воздухе. Но как это можно было сделать, если его щупальца, или руки, всё ещё продолжали наполнять его живот? Внезапным сверхъестественным импульсом, однако, Полип наконец вывернул себя наизнанку, полагая, что после такого процесса у него не будет гастрономического интерьера. Но его тело оказалось снаружи таким же желудочком, как и внутри. Снова его руки пошли в работу, еда была вброшена в него, и переваривание продолжалось».

– Буквальная часть этого – факт? – спросил Мохи.

– Верно, как правда, – сказал Баббаланья. – «Полип будет жить, вывернутый наизнанку».

– Довольно любопытно, конечно, – сказал Медиа. – Но мне думается, Баббаланья, что я где-то что-то слышал о так называемой органической функции, которая может объяснить те явления, которые ты упомянул; и я слышал также о том, как называются ответные действия нервов и что при правильном рассмотрении это может лишить странности ту историю о твоём Грандо и его теле.

– Простые замены звуков для необъяснимых значений, мой господин. В некоторых вещах наука угождает нам. Теперь в том, что бесспорно известно о Полипе, некоторые физиологи поддерживают нас, мардиан; ввиду того, что подкладка наших внутренностей – не что иное, как продолжение эпидермиса, или эпидермы, в отдалённом возрасте мы так же, должно быть, будем выставлены с неприглядной стороны. Есть гипотеза, которая косвенно могла бы объяснить нашу моральную порочность, а также этот бессмысленный термин – «пальто для живота», так как первоначально это, видимо, был сюртук, заменяющий внутренние предметы одежды.

– Умоляю, Аззагедди, – сказал Медиа, – разве ты не дурак?

– Один из весёлой компании, мой господин; но некоторые существа, помимо ношения своих сюртуков в качестве одежды снаружи, демонстрируют свои скелеты, чему свидетельство омар и черепаха, которые, будучи живыми, изучают свою собственную анатомию.

– Аззагедди, ты – идиот.

– Прошу прощения, мой господин, – сказал Мохи. – Я думаю, что он больше омара и ему трудно шевелить его челюстями в его когтях.

– Да, Плетёная Борода, я – омар, макрель, любая живность, которая вам нравится; но мои предки были кенгуру, не обезьянами, как ошибочно полагал старый Боддо. Моя идея более чем его, подходит для демонстрации. Глубоко в земле среди найденных окаменелостей были замечены останки кенгуру, но никак не останки людей. Следовательно, в те дни не было никаких гигантов, но, напротив, были кенгуру; и эти кенгуру оказались первым вариантом человечества, пересмотренным и исправленным.

– Что случилось тогда с нашими концами, или хвостами? – спросил Мохи, повернувшись на своём месте.

– Старый вопрос, Мохи. Но где тогда хвосты головастиков после их постепенной метаморфозы в лягушек? Где хвосты у всех лягушек, старик? Наши хвосты, Мохи, были смяты процессом цивилизации, особенно в тот период, когда наши отцы начали принимать сидячее положение: фундаментальные доказательства всей цивилизации, поскольку ни обезьяны, ни дикари, которые не могут говорить, не сидят; они неизменно садятся на корточки и на свои бёдра. Среди варварских племён скамьи и сиденья неизвестны. Но, мой господин Медиа, как ваш вассал и любящий подданный, я не могу горячо сожалеть о лишении королевского хвоста. Этот жёсткий и неуклюжий компонент, который мы находим в простоватых родственниках, нами отрицаемых, был бы полезным дополнением к вашим королевским ногам; и если теперь мой добрый господин, вынужденный шататься на двух подпорках, превратится в кенгуру, как древние монархи, тогда правитель Одо будет достойно и твёрдо стоять на треноге.

– Очень тщеславное остроумие! Но озаботься, Аззагедди: твоя теория неприменима ко мне.

– Баббаланья, – сказал Мохи, – ты, должно быть, последний из кенгуру.

– Да, Мохи.

– Но где старомодный мешочек или кошелёк твоих гранд-дам? – схитрил Медиа.

– Мой господин, я беру то, что было передано; в наше время наш пол носит сумки.

– Ха, ха!

– Мой господин, почему такая радость? Давайте будем серьёзны. Хотя человек больше не кенгуру, он, как говорится, является низшей разновидностью растений. Растениям, возможно, присуща нечувствительность к обращению своих соков: мы, смертные, физически не сознаём кровообращения; и много поколений даже не знало об этом факте. Растения ничего не знают о своих внутренностях – три десятка лет мы носим себя и никогда не глядим на нас самих; растения стоят на своих стеблях – мы двигаемся на наших ногах; ни одно растение не расцветёт на своём мёртвом корне – перед тем как стать мёртвым в могиле, человек недолго живёт на земле; растения умирают без пищи, как и мы. И теперь о различиях. Растения изящно вдыхают питание, не ища его: как господа, они останавливаются и подают; и, хотя они зелены, они никогда не страдают от боли, тогда как мы, смертные, должны добывать продукты повсюду вокруг для нашего пропитания: мы переполняем наши внутренности и перегружены одиозными мешками и кишечником. Растения занимаются любовью и плодятся, но превосходят нас во всех любовных искушениях, добиваясь победы мягкой пыльцой и эссенциями. Растения пребывают в одном месте и живут – мы должны путешествовать или умереть. Растения процветают без нас – мы должны погибнуть без них.

– Достаточно, Аззагедди! – закричал Медиа. – Не открывай до завтра своих уст.

Глава LII

Очаровательный Иуми поёт

Начался следующий день, и на трёх судах с фыркающими носами в ряд мы мчались вперёд; наши матовые паруса задыхались от бриза. Все присутствующие надышались воздухом и единодушно призвали Иуми исполнить песню. Каноэ обходили длинный, белый, словно обработанный ювелиром, искрящийся раковинами риф, когда Иуми запел с тем же прежним напряжением, громким началом и окончанием, почти скрытым в его душе:

Сладок, о, сладок о рот твой,

Жемчужница-персик!

Красные губы его обрамляют,

Что мягко раздвинуты,

Для разговора просто открывшись.

С щекою зардевшей

Этот рыбак одинокий

С копьём

На краешке рифа

Ухо в надежде напряг,

Чтобы голос услышать её,

Мягко Югом дышащий!

Как будто, как будто Розы лобзание —

Девы той рот. Ракушка! Ракушка!

Ракушка, полная звуков

Дрёмы поющей

В лощине её сокровенной!

Грудь её – два полуоткрытых бутона, как говорится;

Немного долины между холмами,

Что маячат в дали

Уходящего дня, —

Дня её глаз, источающих свет,

Что бродит по склону вдали, опадая, покуда

Луг, мягкий-мягкий, не станет лощиной.

К этому времени старый Мохи извертелся на своём месте, дёргая свою бороду и при каждом двустишии выжидающе поглядывая, как будто желая всей компании решить, что он считает каждую строку последней. Но теперь, встав на ноги, он воскликнул:

– Держись, менестрель! Твоя музыкальная драпировка становится беспорядочной, хватит!

– Тогда этого больше не будет, – сказал Иуми. – Но вы потеряли великолепное продолжение.

Глава LIII

Их почти приманивает земля

В соответствующее время, после многих дней плавания, мы уже издали учуяли землю и прибыли в большую страну с горами, тянувшимися вдаль на север и на юг, насколько хватало глаз.

– Приветствую, Колумбо! – прокричал Иуми.

Проходя ту её часть, которую Мохи называл Кэннида, провинцию Короля Белло, мы различили леса, качавшиеся на ветру; их гибкие ветви сгибались в поклоне, и листья, летящие вдаль, затмевали пейзаж, как стаи голубей.

– Эти рощи должны скоро исчезнуть, – сказал Мохи.

– Не думаю, – сказал Баббаланья. – Мой господин, поскольку эти сильные порывы сформированы столкновением двух потоков – одного с лагуны, другого от земли, – то их можно использовать в качестве показательных для описания различий между Кэннидой и Доминорой.

– Да, – сказал Медиа, – и, как намекает Мохи, бриз с Доминоры должен скоро сбросить рощи Кэнниды.

– Но это если береговой бриз удержится, мой господин; один бриз часто